Казачка. (Из станичного быта) - Страница 8

— Да, народ ныне скандальный стал, — прибавил Курносов, отрываясь от своих списков, — ну, однако…

— Нет, в самом деле, — возразил Сыроватый, — разве Наталья роскошной жизни баба?

— А ты думаешь, она за все три года так и держится?

Сыроватый пристально посмотрел на своего приятеля сбоку и, поколебленный его полным убеждения тоном, спросил недоверчиво:

— На кого же говорят?

— На кого — это вопрос особый… Спроси вон атаманца Стрелкова — на часах вон он стоит.

— Неужели он? — понижая голос до шепота и широко раскрывая глаза и рот от удивления, спросил Сыроватый. Курносов, вместо ответа, громко крикнул:

— Стрелков!

— Чего изволите, господа писаря? — отозвался ленивый голос из атаманской канцелярии.

— Шагай сюда!

— Чего изволите? — остановившись в дверях, сказал Стрелков.

Ермаков с особенным вниманием осмотрел его молодецкую фигуру. Загорелое, смуглое лицо казака с тонкими красивыми чертами, с черными наивными глазами глядело открыто и добродушно; сдвинутая на затылок голубая фуражка, из-под которой выбивались кудрявые, густые волосы, придавали ему оттенок беспечности, лени и вместе самой горячей удали. Неуклюже сшитая, широкая гимнастическая рубаха из грубой парусины, перехваченная черным ремнем, но портила его стройной фигуры с высокой грудью и лежала красивыми складками. Ермаков вспомнил, что он любовался этим атаманцем в кулачком бою па Троицын день.

— Стрелков, говори, как па духу, — начал Антон Курносов, изображая собою некоторым образом начальство, — кто у Натальи Нечаевой ворота мазал?

Стрелков удивленно поднял брови, потом широко улыбнулся, показав свои ровные, белые зубы, и весело ответил:

— Не могу знать!

— Брешешь!

— Никак нет, не брешу…

— Побожись детьми!

— Хоть под присягу сейчас, истинное слово — не знаю!

— Да ведь ты к ней ходил?

— Никак нет… Это вы напрасно!

— Толкуй!

— Ей-Богу, напрасно! Говорить все можно, а грешить нельзя… Я бы запираться не стал, ежели бы что было. Чего не было, того не было, и похвалиться нечем…

— А помнишь, на Егория-то мы с тобой шли? Стрелков несколько смутился.

— Ну что же такое? — обращаясь больше к Ермакову и Сыроватому, начал он оправдываться. — По пьяному делу… Шли мы, действительно, с ним ночью, и вздумалось мне шибнуть комком земли к ним на двор (она иной раз на дворе спит, в арбе). Ну и шибнул… Попал — точно — в арбу, да только в ту пору не она там спала-то, а свекор ее со своей старухой. Как шумнет! Ну, мы с Антоном Тимофеевичем тут, действительно, летели!.. где — на лошади, машина бы и то, думаю, не догнала!

— А смелый малый этот Антон! — сказал Сыроватый, искоса поглядывая на своего коллегу. «Смелый малый» лишь сердито повел носом в сторону остряка, но ничего не возразил.

— Крутиться-то я крутился около ней, — продолжал неторопливо Стрелков, помолчавши с минуту, — это греха нечего таить… да не выходило дело!

— А славная бабенка! — с восхищенным видом тонкого знатока отозвался Сыроватый.

— Баба, действительно, куда! — согласился Стрелков. — У нас супротив нее немного найдется…

— Да неужели же она за все три года так-таки и держалась? Ни в жизнь не поверю! — воскликнул Антон Курносов голосом, полным глубочайшего сомнения и недоверия.

Стрелков пожал плечами. Не отвергая законности сомнения, он, однако, сказал тоном защиты:

— Не могу знать! Только народ-то у нас какой? Язычник! Ежели кого не оговорят, не они и будут! Брешут, как собаки! Есть охотники такие: мужу расписали про нее разные неподобные, а он оттоль письмами ее бандирует. В семье через это расстройство… Тут свекровь донимает: такая поганая старушонка, что беда!..

Из судейской комнаты донеслись звуки шагов. Стрелков вдруг быстро повернулся, проворно поправил шашку и отбежал на свое место, к денежному сундуку. Писаря принялись старательно за свои списки. Водворилась полная тишина. Вошел атаман в свою канцелярию и, погремевши многочисленными ключами, бывшими у него в кармане, запер шкафы. Ермакову из комнаты писарей слышно было, как он перекидывался короткими фразами с Стрелковым.

— Ну что, братец, как дела? — спрашивал атаман.

— Ничего, вашбродь! — бойко, по-военному, отвечал Стрелков.

— Жарко?

— Так точно, вашбродь!

— Ты обедал?

— Никак нет, вашбродь! Ишшо рано…

Ермаков ушел домой. Не весело ему было. Горькие сомнения, против его воли, заползли и в его душу, и потускнел в его воображении очаровательный образ красивой односумки… Мелкое, ревнивое чувство досады внушало ему разные дурные мысли о Наталье. Он испустил даже вздох сожаления об ее «обманутом» муже… Но потом, слегка успокоившись и беспристрастно взвесив все обстоятельства, он и над самим собою горьким смехом посмеялся…

V

— А я с горем к тебе, односум…

С такими словами обратилась к Ермакову Наталья спустя недели три после разговора, слышанного им в станичном правлении.

Был праздничный, жаркий, скучный день. Стояла самая горячая рабочая пора. Станица опустела, почти все население ее перекочевало в степь, в поля. Безлюдно и тихо было на улицах. На загорелых лицах редких прохожих лежало глубокое утомление. Скучно… Изредка лишь пьяный мужичок, поставивший весь свой заработок ребром, для развлечения малочисленной праздной публики проковыляет по улице, рассуждая руками и гаркая по временам отрывки какой-то непонятной песни. Промчится верхом казак «с бумагами»; чиновник проедет на тройке с колокольчиками. И затем все снова погружается в тишину и вялый сон… Зной недвижно висит над истомленной землей; синее, яркое небо играет своею глубокой лазурью… И тишина мертвая кругом…